Отцовская куртка
— Батюшки! Время-то, время-то бежит! Девятый час, поди… — и клала перед ним сумку с книгами.
Ленька подходил к окну и, забывшись, смотрел на улицу. Из всех дворов выбегали школьники. Ленька барабанил по стеклу пальцами, хмурился, о чем-то думал про себя, но в школу не шел.
— Сынок! — окликала его мать.
Ленька вздрагивал, как человек, застигнутый врасплох.
— Сходил бы ты к Татьяне Андреевне, сынок. Повинился бы ей по-хорошему.
— Не в чем мне виниться, — сурово отвечал Ленька и, чтоб прекратить разговор, выходил из избы.
«Выгонит он нас», — тревожно думал Егорка, шагая по улице с соседскими ребятами Степой и Митрошей. Митроша был рослый и крепкий. Степа — тонкий и длинный. Егорка — приземистый и круглолицый. Все трое были неразлучными друзьями и всюду являлись вместе. Зная наперечет семьи фронтовиков, они заходили к ним как свои люди и деловито принимались за работу: кололи дрова, носили воду, перебирали вместе с хозяйками проросшую картошку и, уходя, говорили:
— Если что надо, гукните в школу, мы сразу и придем!
С первого дня войны Митроша, Степа и Егорка вывешивали в колхозной избе-читальне сводки. Переписывали они их крупными печатными буквами и заканчивали всегда одними и теми же словами: «Да здравствует непобедимая Красная Армия!»
Все село знало и любило этих ребят, и везде чувствовали они себя желанными гостями, но сегодня, идя к Леньке, Егорка хмурился и молчал — кажется, ни за что не пошел бы он к Чистяковым, если б не Татьяна Андреевна.
Ленька был дома. Он сидел за столом, а мать стояла у печи и, глядя на огонь, вспоминала последнее письмо отца. Было оно писано чужой рукой и послано из какого-то госпиталя. Отец ни на что не жаловался и только короткой припиской сообщал, что малость вышел из строя и лежит в госпитале.
Дверь с шумом хлопнула, и в избу ввалилось трое ребят. Ленька поднял голову и увидел Егорку. Егорка снял шапку и оглянулся по сторонам.
— Мы к тебе, тетя Поля! — улыбаясь, сказал он и поправил за поясом топор. — Вишь, ребята по работе соскучились! Не помочь ли чего по мелочи? Здорово, хозяин! — кивнул он растерявшемуся Леньке.
Пелагея поставила ухват и заволновалась:
— Ишь ты… Скажи пожалуйста… Да кто же это вас прислал-то?
— Мы сами по себе! — весело сказал Егорка.
— Сами сознательные! — буркнул от двери Митроша, подпирая головой притолоку.
Тонконосый длинный Степа вытащил записную книжку и важно сказал:
— Ну, в чем тут нужда? Говори, тетя Поля! Я заявление могу от тебя написать! И сам в район его отнесу!
— Что ты, что ты! — замахала руками Пелагея. — Зачем людей зря тревожить? Время военное. Не мы одни!
Митроша потянулся и потер варежкой нос.
— К делу! Спрашивай, Егорка!
— Чего спрашивать? Сперва снег с крыши скинем — больно много снегу этой зимой… А там, глядишь, и еще какая работенка найдется. — Егорка дружески кивнул Леньке. — Пошли во двор! Лопаты давай!
— Вот-вот… — заторопилась вдруг Пелагея. — Когда б вы мне сарайчик починили: поросенок у меня там в дырку выскакивает. Вот кабы починили — не набегаюсь я за ним…
Ленька бросил на мать сердитый взгляд, надел тулуп и вышел из избы. Сердце его кипело обидой на мать, на ребят, на Егорку. Больше всего на Егорку, державшего себя как ни в чем не бывало. Он не знал, что Егорка, выполняя мудреное задание Татьяны Андреевны, чувствует себя неуверенно и старательно прячет эту неуверенность. Оба исподтишка следили друг за другом. Ленька с ненавистью смотрел, как Егорка, весело насвистывая, подошел к сарайчику, вытащил старые тряпки, которыми Пелагея затыкала большую дыру в стене, шлепнул по носу выглянувшего оттуда поросенка и сказал:
— Хрюшка-то у вас небось по всему двору бегает?
— Выскакивает, выскакивает! — снова подтвердила Пелагея.
Егорка вытащил из сарая доску, повертел ее в руках, примерил и стал обтесывать.
— Гвозди есть?
Ленька пошел в кладовку. Железная крыша трещала под Митрошиными сапогами, по двору сновала длинная фигура Степы, от сарайчика доносились веселое посвистывание и стук топора. Сердце у Леньки сжималось от стыда и обиды, что на его дворе хозяйничают непрошеные гости, тогда как ему, Леньке, ничего бы не стоило сделать все это самому. Он долго копался в ящике с гвоздями и горько повторял:
— Приедет отец — все расскажу!
Митроша вытащил из-под снега промерзшие бревна.
— На починку они тебе не пойдут, — постукав топором по гнилому стволу, сказал он Леньке. — Давай матери на дрова изрубим!
Стиснув зубы, Ленька в сердцах схватил топор и всадил его в бревно. Митроша молча вытащил топор и бросил его на крыльцо.
— Пилу давай!
Окончив работу, мальчики полезли на крышу и потом долго топтались на дворе, отряхивая с валенок и полушубков снег.
— Да, тяжело тебе… Такая семья не шутка, — протянул Егорка, поглядывая на Леньку.
В горле у Леньки заклокотало от злости, и, захлебываясь словами, он хрипло забормотал:
— Моя семья! И никому до нее дела нет! Я большак! Отец меня сам назначил! Сам я и справлюсь здесь!
Он задохнулся и обвел взглядом ребят.
— Справишься так справишься! — безразлично сказал Митроша, хлопая мокрыми варежками. — Пошли, что ли!
Степа косо поглядел на Леньку, обидчиво дернул носом, спрятал в карман записную книжку и шагнул за Митрошей.
— А за помощь… спасибо! — бросил им вслед Ленька.
Егорка облокотился на перила крыльца.
— Ступайте! Я приду потом, — кивнул он ребятам.
Ленька вызывающе посмотрел на него.
— Это ты правильно сделал, — сказал вдруг Егорка.
— Чего? — удивился Ленька.
— Я и сам не люблю, когда мне помогают, — не отвечая на его вопрос, задумчиво сказал Егорка. Он прищурился и помотал головой. — Смерть не люблю!
— А ко мне пришел? — с упреком спросил Ленька.
— Я пришел… — замялся Егорка и посмотрел на Леньку. — Ты вот все… на охоту ходишь.
— На охоту? — переспросил Ленька и, засунув руки в карманы, поглядел на товарища сверху вниз. — На зайцев хожу! А тебе что?
«Увязаться за мной хочет!» — подумал он про себя.
— А не ловятся зайцы-то? — тихо и неуверенно спросил Егорка, чувствуя, что не с того начал и не так ведет разговор, как нужно.
— Ничего! — хвастливо сказал Ленька и, увлекшись, начал рассказывать о своих похождениях. Рассказал и про заячьи уши, которые он чуть руками не схватил, и про силки с зайцами.
Егорка слушал его с улыбкой, щурясь на белый снег; он думал о Татьяне Андреевне: «Что ей скажешь? Зря ведь шатается…» Ему стало жалко Леньку. Он прервал его на середине рассказа и нетерпеливо спросил:
— Да на что тебе зайцы-то? На что!
— Как на что? — опешил Ленька. — Ведь семья у меня! Что ни заяц, то шапка! Я в тот раз ноги отморозил — думал, пропаду вовсе, — неожиданно для себя пожаловался он. — Болото… Ветер в ушах свистит… — Он поежился. — Вот так-то и отец, бывало…
Егорка вспомнил, как встретил у ворот школы посиневшего, промерзшего Леньку. Он заволновался:
— Брось ты это… зайцев своих! Не доведут они до добра! Ведь ты в школу не ходишь!
— А я в школу и не пойду, — твердо сказал Ленька.
— Почему? — удивился Егорка.
— Из-за тебя не пойду, из-за ребят не пойду, из-за Татьяны Андреевны не пойду! — неожиданно со злостью выпалил Ленька.
Егорка смотрел на него испуганными глазами.
— Татьяна Андреевна не верит мне… Думает — гуляю, шатаюсь… — Голос у Леньки дрогнул. — Никто жизни моей не знает!
Егорка схватил товарища за рукав и, забыв предупреждение учительницы, быстро заговорил:
— Татьяна Андреевна сама меня послала. Жалеет она тебя, беспокоится. Я ведь не сам пришел…
Ленька выдернул свой рукав и отвернулся.
Егорка тронул его за плечо.
— Ты на меня не сердись. Я ведь тогда в классе по дружбе…
Ленька молчал, сглатывая слезы.
* * *
Егорка пришел к Татьяне Андреевне взволнованный. Из его сбивчивого рассказа выходило так, что не ходит Ленька в школу не потому, что заленился, а потому, что она, Татьяна Андреевна, не верит ему больше. А на зайцев ходил он потому, что ребятам нужны шапки. А зайцы все равно не словились, и только намучился с ними Ленька.
— Сказал: «Не пойду в школу», а сам заплакал.
Егорка замолчал и добавил с тяжелым вздохом:
— Никто жизни его не знает…
Татьяна Андреевна посмотрела на его доброе огорченное лицо и встала.
— Ну иди! Спасибо тебе.
Егорка широко раскрыл глаза и не двинулся с места.
— Как же… с Ленькой-то?
Он хотел еще что-то сказать, но Татьяна Андреевна замахала руками:
— Иди, иди!
Он хмуро и укоризненно посмотрел на нее: «Четыре года учила его… А случись что-нибудь…» И вышел с тяжелым чувством обиды за товарища: «Ничего, Ленька, сами обдумаем!»
Татьяна Андреевна надела шубку, схватила платок и остановилась.
«Я до сих пор верила тебе, Леня!» — вдруг отчетливо вспомнила она свои слова. И перед ней сразу встало испуганное, умоляющее лицо Леньки, вспомнился его отчаянный крик, который вызвал смех всего класса: «Я зайцев ходил стрелять!»
Он испугался, что она не верит ему больше.
Татьяна Андреевна вдруг поняла: «Я не осталась с ним, не узнала, не расспросила… Я ничего не сделала!»
Завязывая на ходу платок, учительница почти бежала по длинной деревенской улице…
А в избе шло тяжелое объяснение.
Расстроенный приходом ребят, Ленька надрывно кричал матери:
— Я бы сам тебе все починил! Я не отказывался! Я вон в школу из-за вас не хожу!
Татьяна Андреевна остановилась в сенях и прислушалась.
— Из-за вас! Из-за вас! Все ноги себе отморозил! Вруном перед Татьяной Андреевной сделался… А она тоже на меня сердится… Если бы пришел к ней с зайцами, может, поверила бы…
Татьяна Андреевна отворила дверь. Ленька, уронив голову на край стола, плакал громко и жалобно. Пелагея, опустив руки, стояла над ним молчаливая и испуганная. Татьяна Андреевна бросилась к Леньке:
— Тише… тише… Я не сержусь. Я верю тебе…
Ленька поднял мокрое от слез лицо, он силился что-то сказать, но неожиданный визг заглушил его слова.
Уткнувшись друг дружке в плечо пушистыми головками, двойняшки залились звонким плачем.
— Что это? — испуганно спросила Татьяна Андреевна.
— Это… Манька-Танька, — засмеялся Ленька, вытирая пальцами не просохшие от слез щеки.
* * *
Майское солнце заливало Ленькину избу. Оно пробивалось во все щели, золотым ручейком струилось по крашеному полу, зайчиком пробегало по светлым волосам двойняшек и гладило горькие морщины матери. Вестей от отца не было. Последнее Ленькино письмо, посланное в госпиталь, пришло обратно с короткой надписью: «Выбыл». Ленька не показал его матери. Вместе с Татьяной Андреевной они написали запрос в полк.
Время шло. Немногое изменилось в Ленькиной жизни, но изменилось главное: ученье наладилось, в семье наступил мир и жизнь пошла ровнее. Только об отце вспоминать было больно, о нем старались говорить меньше.
Был первый день праздника. Накануне Пелагее прислали из колхоза подарки для ребят. Двойняшки в одинаковых платьицах, как два розовых цветка, сидели на подоконнике, высовывая на улицу свои пушистые головки. Нюрка, поскрипывая новыми башмачками, бегала по избе; Николка, засучив рукава ковбойки, тер мылом красные уши. Ленька, с удовольствием поглядывая на принаряженных ребят, вместе с матерью рылся в сундуке: к его новым брюкам в полосочку не подходила старая, изношенная за зиму рубаха. Егорка, нарядный и радостный, вбежал в избу. На нем была зеленая гимнастерка, из кармана торчал карандаш, жесткий воротник провел под Егоркиным подбородком красную черту.
— В Веселовке кино нынче! Собирайся! Ребята ждут!
Ленька посмотрел на заштопанные рукава своей рубашки и замялся. Мать молча вынула из сундука отцовскую куртку и подала ее сыну. Ленька испугался, замотал головой. Ему вдруг показалось, что если он наденет отцовскую куртку, то это будет значить, что отца нет, он не вернется и Ленька уже никогда не увидит этой куртки на отцовских плечах… И, отстраняя ее обеими руками, он повторял:
— Убери… убери! Пусть отцу будет!
— Что же хуже людей-то быть? — мягко сказала мать.
— Надевай! Надевай! — закричал Егорка.
Товарищи Егорки с шумом ввалились в избу:
— Пошли, что ли!
Ленька надел куртку. Рукава были длинны, плечи широки.
— Не по мне она…
— Рукава подвернуть можно. Потом ушью, — сказала мать и, порывшись в сундуке, вынула оттуда старый кошелек. Ее сухие пальцы долго перебирали что-то в кошельке, пока нащупали новенькую пятерку. — Возьми, сынок… Может, кваску там или пряничек себе купишь.
Ленька взял пятерку и, опустив глаза, вышел из избы.
По дороге в Веселовку ребята разговаривали о военных событиях, рассказывали деревенские новости. Егорка всегда ободряюще действовал на Леньку, но сейчас он рассеянно слушал его. У леса они встретились со стариком Пахомычем, давним приятелем Ленькиного отца. Старик работал на пристани.
Он подошел к Леньке.
— Да-а, вырос… Вырос, парнишка, ты… Вот она и куртка отцова на тебе. — Он провел рукой по бархатному рукаву и покачал головой. — Вместе покупали. Да вот… не судьба…
Ленька съежился и, не зная, что сказать, молча переминался с ноги на ногу. Пахомыч вдруг спохватился:
— Да! Бишь, об чем это я? Как мать-то? Ребятишки, а? Небось туго живете, а?
— Ничего, — протянул Ленька, — помаленьку, — и посмотрел вслед товарищам, которые ушли вперед.
— «Помаленьку, помаленьку»! — с живостью подхватил Пахомыч. — Что надо — ко мне приходи! Работенка всегда найдется!
— Учусь я…
— А ты по выходным… По выходным приходи! Сейчас сезон открывается. Первого парохода ждем. Большая погрузка будет. — Он потрепал Леньку по плечу. — Я тебя живо-два пристрою! Придешь?
— Приду! — обрадовался Ленька.
И, попрощавшись с Пахомычем, побежал догонять товарищей. Ребята ушли уже далеко. В лесу Ленька замедлил шаг и, размечтавшись, тихо брел, не замечая дороги.
«Каждый выходной работать буду! Мешки укладывать или таскать что… Всякая работа по мне», — радовался он.
Из-за леса гулко и призывно донесся Егоркин голос:
— Э-эй! Ленька! Опоздаем!
«Ничего, поспею!» Он вспомнил старый пустой кошелек матери и полез в карман за пятеркой: «Эту тоже не потрачу… К своим приложу тогда… Чтоб ей больше было…»
Он представил себе, как выложит матери заработанные деньги, увидел ее удивленное лицо и громко засмеялся, но тут же притих. Этот смех словно резнул его по сердцу, и он тоскливо прошептал:
— Папаня!..
* * *
После праздника рано утром Ленька прибежал к Татьяне Андреевне. В школу они шли вместе, и дорогой Ленька, захлебываясь, рассказывал ей о том, что Пахомыч обещал ему работу на пристани.
— Подожди! Подожди! Что это за Пахомыч такой? — озабоченно спрашивала Татьяна Андреевна.
— Да Пахомыч! Старик вообще…
— Да откуда ты его знаешь, я тебя спрашиваю?
Узнав, что Пахомыч приятель Ленькиного отца, Татьяна Андреевна не стала возражать.
Вечером Ленька подсел к матери:
— Я вот что… К Пахомычу пойду. Работать у него по выходным буду. Может, и на все лето возьмет он меня.
Мать заплакала. Ленька обнял ее за шею и сказал с суровой лаской:
— Ну-ну, не реви… Я совсем тут близко буду.
В первое же воскресенье он отправился на пристань и нарочно прошел мимо раскрытых окон Татьяны Андреевны. Он чувствовал себя взрослым, рабочим человеком; на плечи была накинута отцовская куртка. Его провожал до околицы Николка.
— Ухожу, Татьяна Андреевна! На работу! — крикнул он в раскрытое окошко учительнице.
Она выглянула, кивнула ему головой.
Ленька весело зашагал по дороге, наказывая провожающему брату:
— Гляди тут без меня… Мать — она слабая!
* * *
Ленька уже два летних месяца работал на пристани. На его обязанности лежало записывать принятый с парохода груз. Работа была легкая; вместе с другими подростками Ленька успевал несколько раз в день выкупаться в реке, а от парохода до парохода — приготовить мешки для погрузки. Он не боялся никакой работы: чистил сарай, зашивал прорвавшиеся мешки, бегал за хлебом для грузчиков. Каждую субботу, чисто вымытый, с мокрым пробором на голове, Ленька облекался в бархатную куртку и отправлялся домой. Младшие дети выбегали к нему навстречу. Он оделял их черными медовыми пряниками, брал на руки Нюрку и, поминутно подгоняя отстающих двойняшек, шествовал по деревне, выспрашивая Николку обо всех новостях. В избе степенно здоровался с матерью и выкладывал на стол недельную получку.
Пелагея умилялась, долго держала на ладони деньги, не зная, куда их положить. И потом всю неделю, в ожидании сына, говорила соседкам:
— Мой-то… большак, каждую получку в дом песет!
* * *
Стоял конец июля. На пристани сновали люди, скрипели на воде привязанные лодки, гремели тяжелые, груженные солью вагонетки. Под навесом сидели на узлах пассажиры, топтались босоногие ребятишки. Ждали парохода.
Белоголовый, обветренный, вытянувшийся за лето Ленька стоял на пристани рядом с Пахомычем.
Понравилась сказка? Тогда поделитесь ею с друзьями:
Поставить книжку к себе на полку